Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот бой послужил темой тщательного разбора. Разве Аихоманов смел принимать бой так низко над землей? Следовало сразу набрать высоту, или, как выразился Кротов, «взять мористее»…
Никто в полку не удивлялся пристрастию Кротова к морским терминам, словечкам. Когда-то командир полка учился в школе морских летчиков, летал на гидросамолетах, а ныне на сугубо сухопутной Орловщине тосковал по родной Балтике.
Во время разбора Кротов лишь вскользь, чтобы не лишать Лихоманова уверенности в своих силах, коснулся недостатков в технике пилотирования. Он не боялся хвалить ученика, потому что видел — Лихоманов полон пытливого любопытства.
Прежде всего нужно, чтобы новичок уверовал в себя. Чаще всего сбивают того, кто не верит в свои силы, кто еще сам никого не сбил. Кротов знал, как важно впервые выйти победителем в воздушной дуэли. После этого твои движения становятся более точными, решительными, свободными. И легче дышится, и дальше смотрится, и не так боязно. Новичок, который добыл превосходство над врагом, становится более дальнозорким, наблюдательным. А как трудно все видеть одновременно — и прицел, и доску приборов, и хвост противника, и напарника, и подозрительное облачко вверху, из-за которого может внезапно вынырнуть враг…
Сегодня во время обеда, проходя своей валкой походочкой между столиками, тесно стоящими в палатке-столовой, Кротов сказал мимоходом, как о чем-то весьма обычном:
— Лейтенант Лихоманов, готовьтесь! Завтра пойдете со мной в паре…
Лихоманов слегка побледнел, отчего явственней обозначились веснушки, которые обметали его белесое лицо; даже на шее, на ушах у него веснушки.
Может, ослышался? Он хотел было догнать командира полка, переспросить, но не решился. Да и могло ли вдруг такое померещиться? А кроме того, он уловил в тот момент удивление на лице Гонтаря, сидевшего за соседним столиком. Удивление, смешанное с обидой, потому что не кто иной, как Гонтарь, летал с командиром полка в паре, а приказ Лихоманову означал, что Гонтарь почему-то освобождается от своей обычной обязанности быть щитом командира.
Пронзительные черные глаза Гонтаря сузились, на смуглых щеках проступили пятна. Гонтарь взъерошил и без того всклокоченные иссиня-черные волосы, буркнул соседу так, чтобы и Лихоманов услышал, что-то насчет детского сада, который завтра утром открывается в облаках, отставил нетронутую яичницу, из-за чего сразу всполошилась буфетчица Федосеевна, порывисто встал и вышел из столовой…
Лихоманову казалось, что он сумел совладать с волнением, и Аннушка, которая носилась мимо него с подносом в руках, не заметит его растерянности. Какая наивность! Тогда надо былой дообедать с всегдашним аппетитом, а не отставлять — ни с того, ни с сего — полную тарелку борща, не ерзать на табуретке и не смотреть встревоженно в сторону аэродрома, будто уже настало это невероятное завтра, будто его уже вызвали на старт, а он, слабак, опаздывает, опять сиднем сидит в столовой.
Иные летчики садились за обед, не отдышавшись после полета, и ели второпях, потом их снова вызывали на старт. Ну а молодого Лихоманова по многу дней подряд не выпускали в воздух, он — увы! — мог проторчать в столовой и лишний час. Лихоманов тяготился избытком свободного времени. Постыдное ничегонеделание, если при этом помнить, что у опытных летчиков каждая минута на счету. И как ему ни приятно было видеть веселоглазую Аннушку, слышать ее голос, сидеть в ее обществе, он частенько чувствовал себя в столовой очень неловко.
Аннушка пользовалась среди летчиков полка всеобщей симпатией. Она порхала между столиками, то напевая себе под нос, то отшучиваясь от чьих-то комплиментов, и всех успевала одарить улыбкой. Нет, это не была стандартная улыбка, которая скользит по лицу не затрагивая души. Аннушка искренне радовалась и хорошему настроению, и хорошему аппетиту своих питомцев. Она была особенно внимательна к тем, кто забегал в столовую между двумя полетами — пока оружейники снаряжали их машины, пока бортмеханики колдовали над мотором, пока заправляли бак горючим.
Лихоманов не ходил в асах, он терпеливо ждал, когда Аннушка накормит заслуженных посетителей и наступит его очередь. Зато он бывал вознагражден тем, что Аннушка, раскрасневшаяся от беготни на кухню, подсаживалась к его столику, и они могли вдоволь наговориться в опустевшей столовой.
Чем-то Аннушка и Лихоманов похожи друг на друга. У нее такие же рыжеватые волосы, может быть, самую малость посветлее, или это только кажется, потому что Аннушка смуглолицая и кареглазая, а у Лихоманова глаза темно-голубые, почти васильковые, точь-в-точь того колера, как просвет на погонах, кант на его пилотке или на галифе.
В полку знали о дружеских отношениях Аннушки и Лихоманова. Иные удивлялись: «Ну что Аннушка нашла в этом неказистом парне? Желторотый цыпленок!» И однако же, Аннушка всем предпочла Лихоманова, хотя в полку были писаные красавцы и лихие кавалеры. Если бы можно было устроить такой медосмотр и выяснить с помощью особого рентгена, сколько сердец пронзил амур своими стрелами, то мы убедились бы, что личный состав полка понес большие потери в живой силе. Не было звена, где бы кто-нибудь не вздыхал по Аннушке…
Вчера Аннушка долго сидела после обеда с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Ведь она снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома о работе. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов, из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной военной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, он обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту никак нельзя. И хорошо, что разговор этот случайно услышал Виктор Петрович. Он сказал: «Добро». Он поможет Аннушке.
Но сегодня Аннушка и не заикнулась о своих делах. Она давно заметила, что Михаил не в себе: то хмурится, то радостно потирает руки.
Он поделился с Аннушкой новостью. Да, радость его была бы намного больше, если бы он был уверен, что оправдает щедрое доверие командира.
Аннушка выслушала Лихоманова, глаза ее потемнели. В ней тоже боролись два чувства — радость и тревога. Ведь она знала, что Михаил летчик неопытный, и понимала, что значит стать щитом командира.
А может быть, Виктор Петрович устроил своеобразную «учебную тревогу», и Лихоманов по-прежнему будет сидеть на земле и принюхиваться к воздуху?
Вот почему Михаил, помимо Аннушки,
